Томас Кэрью

Элегия на смерть настоятеля собора Святого Павла доктора Джона Донна

Ужель у овдовевшей музы мы
Элегию не выпросим взаймы,
Чтоб, Донн великий, гроб украсить твой?
Ужели нам не взять хотя б такой,
Как та дурная проза, что, бывает,
Нестриженный священник выпекает
Из высохшего чахлого цветка
Риторики, живущего, пока
Живет звучанье изреченных слов, -
Сухая, как песок внутри часов,
Которую во время похорон
Желал бы возложить на гроб твой он?
Где наши песни? Иль забрал твой разум
У языка слова и чувства разом?
Есть в этом правда, и она горька.
Да! Церковь сохранит наверняка
И догматы свои и наставленья,
И лучшее найдет им примененье.
Но пламя редкостной души поэта,
В котором было столько жара, света,
Что озарило тьму и мир ожгло
И нашу волю подчинить смогло,
Сердцам людским даруя очищенье
И тайных истин смысл и постиженье,
Чтоб чувством непостижное понять, -
Его вовеки не разжечь опять.
Тот огнь живой, чьим жаром напоен
Дельфийский хор, тот огнь, что был рожден
Дыханьем Прометея, - он сейчас
Уж не горит, с тобою он угас.
Очистив сад стихов от сорняков
И от ленивых зерен и ростков
Слепого подражанья, ты взрастил
В нем выдумку свою, чем оплатил
Долги банкрота - века своего.
Безнравственных поэтов воровство,
У коих подражательное рвенье
Давно уж заменило вдохновенье,
Так что теперь в сердцах экстаз Пиндара
Живет взамен их собственного жара,
Искусные подмены и обман,
Словесное кривляние, дурман
И зло, что причиняет и поныне
Язык наш греческому и латыни,
Ты искупил и нам рудник открыл
Фантазии богатой, полной сил.
В твоих твореньях - дерзость чародея,
Затмившего поэзию Орфея
И прочих бардов в глубине веков,
Что восхищают наших дураков,
Считающих поблекший медный стих
Ценней твоих творений золотых.
Ты их дарил великими строками -
Они ж искали злато в древнем хламе.
Ты, Донн, - поэт, поэт на все века.
И коль судьба слепая языка,
Чья музыка недаром обольщает
Поверхностное чувство, получает
Порою первенство, ты, Донн, имеешь право
От мира ожидать и большей славы,
Ведь твой могучий ум тем и велик,
Что покорил упрямый наш язык,
Который только сковывал умело
Фантазию, не знавшую предела,
Излишне смелую для тех из нас,
Что любят мягкость и округлость фраз.
Все лучшее, что родила земля,
Они повыбрали и бросили поля
Ограбленными. Урожай их страшен.
Однако ты сумел с тех голых пашен,
Что ныне лишь тебе принадлежат,
Собрать плодов поболе во сто крат,
Чем дал нам урожай веков былых
(И это меньшее из дел твоих).
Но нет у либертенов сил идти
По твоему нелегкому пути.
Они нам возвратят богинь с богами,
Которых ты прекрасными стихами
Смог выгнать из поэзии взашей,
Когда ты справедливо правил ей,
И вновь наполнят стихотворный воз
Историями из "Метаморфоз"
И пустословьем. Так что снова вскоре
В поэзию вернутся нам на горе
Кумиры прежние во всей красе,
И вновь им станут поклоняться все.
Прости мне, Донн, что этот стих унылый
Нарушил тишину твоей могилы,
Чей стон глухой скорей сравниться б мог
С элегией, чем лепет этих строк,
Где неумелость в выраженье чувств
Являет лишь упадок всех искусств,
Влиянье коих стало столь ничтожно,
Что этот стих замолкнет непреложно.
Так колесо, коль руку отведешь,
Его толкавшую, продолжит все ж
Вращенье, импульс силы сохраняя,
Но постепенно ход свой замедляя.
Сию элегию - венок прощальный -
Бросаю я в костер твой погребальный.
Пускай трещит костер, пускай искрится,
Пока в золу венок не обратится.
Оплакивая страшную потерю,
Твоих достоинств всех я не измерю.
Их слишком много, чтоб войти в мой стих,
Не перечислю даже части их.
Но и другим не описать всего
Великого искусства твоего.
А мне довольно стих надгробный твой
Закончить эпитафией такой:
"Здесь спит король, вводивший непреклонно
В монархии ума свои законы.
Здесь два жреца лежат, каких немного:
Жрец Аполлона и священник Бога".

Перевод: В. В. Лунина